Вообще, сначала у Змея Горыныча было все хорошо. Не смотря на сгинувших невесть куда папку и мамку, дотянул он до вполне взрослого возраста, даже врагов себе особенно не нажив. Ежи да зайцы, с которых он мелочь сшибал на пиво в средних классах, не в счет, их в принципе никто никогда не считает. А зверь покрупнее, он на Горыныча вообще никогда не обижался. Подумаешь, подзатыльника дали, можно потом самому на болото пойти и лягушкам затрещин навешать, чтоб на душе полегчало – закон силы. После того, как у Змея (подобно всем подросткам) сломался голос, и он вполне овладел тройными связками, все его поступки и вовсе стали восприниматься как само собой разумеющееся. Ну, спалил деревеньку-другую. Положено так. Ну, откусил голову кому заезжему. А нечего шляться где не звали.

Притом, он ведь не просто жрал, он сначала, для скрашивания процесса, спектакль на три голоса для жертвы разыгрывал. Нормальный, словом, был парень. Не быдло какое. А под искусство, сами понимаете, и помирать легче. Пришло время, стал Горыныч богатырей проезжих задирать да задницы им огоньком подпаливать. Невинная, в принципе, забава, на роду у него было написано, шутки такие шутить. Только вот князю какому-то дурному это не понравилось. Черт его пойми, почему. Ну и наслал дружину. Застукали Змея спящим да навалились. Отпинался он, конечно, но две башки – как ягода переспелая с куста. Снесли кованым железом под корень. Потоптал Горыныч дружину как мог, да и уполз в чащу раны зализывать. 

Затосковал Змей. Головы-то у него, как известно, к регенерации способные были, но это только в сказках они сразу по две штуки вылезают, а на деле сначала рану надо заживить, сил набраться, а потом ждать, пока проклюнется. Не один год миновать может, да последнюю голову можно за это время потерять запросто. Вот и ждал Горыныч. От скуки коряги тяжелые да каменюки поднимал – мышцы качал, чтоб в следующую сечу так не опростоголовиться. Жизнь постепенно перетекла в старое русло. Деревни палить, да богатырей поджаривать Змей и с одной головой неплохо натренировался. Вот уже отчаялся, практически, ждать, смирился с участью инвалида юности. Напился даже раз и копытца – козленочком не стал, но в голову сильно дало, три дня икал и блеял. Тут оно и случилось. Проснулся утром, а рядом несуразная зеленая голова торчит на тощей пупырчатой шее и глазенками хлопает.

Чего не ждал Змей, привыкший когда-то к головам-ровесницам, так это того, что новоприбывшую безволосую головушку воспитывать придется. Кое-как справился. Все прошел. И отрыжку детскую, и зубья молочные, и диатез. И даже диарею, которая, к слову сказать, у них одна на двоих была из-за совмещенной пищеварительной системы. Только вот характером Младшенький не удался немного. Меланхолик. Влюбился он шестнадцати годков отроду в какую-то змеюку заграничную и давай ей стихи сочинять. «Забудь, пройдет», - говорил Змей вечерами. «Да ничего ты не понимаешь! Уйди», - кричал пубертат, заливая подростковые прыщи горючими (в буквальном смысле, бензиновыми) слезами. Топиться даже хотел, вешаться, вены резал. Дурак малолетний словом. Ну, прошло, потом, конечно, но достал ужасно.

И мало-то было печали, как однажды нежданно-негаданно с громким хлопком вылупилась третья голова. Волосики беленькие, глаза огромные и синие, на обвислых ушах по розовому бантику. «Мать твою ети! Девчонка», - только и выдохнул Горыныч. Младшенький поморщился и промолчал. Долго ли, коротко ли, через те же свинки, кори да ветрянки, доросла Малая до осемнадцати лет. В совершеннейший разлад пришло ее мировоззрение и с Горынычем и с Младшим. Только и делала, что называла она их чурбанами старыми, пыталась запрятаться в дупло и, облизывая раздвоенным языком ненавистные бреккеты, выжигала тонкой струйкой пламени на поваленном стволе березы девичий дневник: «Меня никто не понимает… Любовь, а есть ли она в этом мире?! Нужно умереть, чтобы не страдать от чувств»…

К слову сказать, Младший, хоть от подростковой дури к тому времени уже отошел, но особо радости тоже не приносил – в толстовцы подался и мешал Горынычу богатырей поджаривать, рассказывая о братстве всех тварей земных. Змей, от этих двоих натерпевшись, уже думал сам свою голову на суку повесить – пусть сами вдвоем разбираются. И тут случилось неожиданное… Проснулся змей ночью от легко стука в темя. Голову приподнял, а с нее на ветку ворон говорящий и спрыгнул.
- Здорово, Горыныч. – говорит.
- Не ори. Дети спят. И тебе не хворать, чего надо?
- Дело к тебе есть. Князь прислал. Договор предлагает. Слыхал он, что больно ты со своей молодежью намучался. Так вот. Завтра он на тебя охоту затеял, чтоб крестьян потешить. Так зачем лишние жертвы? Ты ему этих двоих аккуратно подсунь и ползи себе обратно в чащу. И тебе легче жить будет, и князю дружину не потопчешь. А народу в радость.

Крепко задумался Горыныч. Утомили его, ох как утомили головы. Поглядел он на спящих Младшего да Малую, все припомнил. И как Младший со своей «свободной любовью» чуть кикимору не изнасиловал. И как Малая не спросясь когти на всех четырех лапах покрасила. И как в институт обе головы экзамены завалили. И как зайца мелкого поймать не могли… Но только вспомнил он еще, глядя на струйки дыма, вырывающиеся из молодых ноздрей во сне, как в зоопарк ходили ужинать, как на юг летали отдыхать с птицами перелетными, как пещеру новую слаженно в скале выгрызали… Повернулся он к ворону, глаз прищурил:
- Передай князю, что никакого договора не будет. Пусть он дружину свою лучше в кольчугу не одевает, а то в железе жариться куда больнее.
Вспорхнул ворон с ветки, качая головой. А Змей Горыныч выпустил в небо длинный столб жаркого пламени. Ох, не поздоровится кому-то завтра…