Когда мне было лет девятнадцать, я мнил себя будущим Мохаммедом Али, и, естественно оказался в ЛОР-отделении 20-й больницы по случаю перелома костей носа со смещением. Таких как я, с побитой харей там было достаточно. Однажды к нам положили дедушку из какой-то деревни, по-моему, Ивановки. У него тоже шнобель был свернут набок. Звали старика Иван Просин. Кто в больнице когда-нибудь лежал, тот знает, что в этом заведении существует своеобразный обряд прописки. В первый же день пребывания, на подоконнике, в клозете, для вас оставляют баночку из под майонеза, и пустой пенициллиновый флакончик с вложенной в него деревянной палочкой, причём на то и на другое наклеены бумажки с вашей фамилией. И вы, подобно дикому зверю, наутро, после первой ночёвки, должны с помощью этих сосудов непременно пометить своё временное пристанище.
Так вот, на следующий день после поступления в двадцатое городское лечебное заведение дедушки Ивана Просина, к нам в палату врывается толстая медицинская сестра с перекошенной от злобы рожей, и начинает орать:
— Больной Просин, какого хера вы насрали в банку для анализов мочи?  
Далее следует непереводимый на литературный русский язык монолог, суть которого сводится к следующему: жрецы, прислуживающие Эскулапу в священном храме двадцатой городской больницы, не имеют ни малейшего желания священнодействовать с жертвоприношением увечного Ивана Просина. Более того, поступок несчастного калеки они считают святотатством и надругательством над божественным сосудом, и готовы свернуть богохульнику его поганый клюв на другой бок.
Если кому ломали нос, тот знает, какова процедура излечения. Сначала вам в ноздрю заталкивают какую-то никелированную хреновину и с диким хрустом ставят перегородку на место, отчего ваши глаза лезут на затылок, потом напихивают полные норки тампонов, которые достают аж до мозгов, и накладывают сверху круглую марлевую повязку, закрепив её за ушами. Вскоре она пропитывается кровью и становится похожей на клоунский нос. Дышать при этом, естественно, вы можете только своей хлеборезкой, и, выглядите, как полоротый идиот. Таким образом, после хирургического вмешательства ваш разбитый фейс перестает вызывать жалость, и становится похожим на маску рыжего придурка из цирка.
Возможно, в жизни дедушки о котором я рассказываю, и были высокие духовные искания, но, к сожалению, на его лице они не оставили своих следов. Вы знаете, в то далёкое время, когда звучал описываемый мною монолог медицинской сестры, еще живы были г.г. Никулин и Крамаров. Слава богу, что в тот момент они не видели выражения лица Ивана Просина. Наверняка они осознали бы свою полную бездарность и навсегда перестали сниматься в кино.

Что творилось с остальными пациентами палаты, передать невозможно. Тем более что из-за специфики наших повязок прыснуть в кулак мы не могли и приходилось ржать во всю глотку.
От нашего гогота сестра злилась ещё больше и орала всё громче. Из её дальнейшего повествования выходило, что цинизм Ивана Просина не ограничился каканьем в майонезную банку. Кроме этого он натюрил в пенициллиновый флакон и перепачкал своими испражнениями подоконник…
– Выписывать надо из больницы таких засранцев к чёртовой матери — выдохлась, наконец, представительница медицинского персонала. Мы тоже затихли в изнеможении.
Воспользовавшись воцарившейся на миг тишиной, свою партию начал исполнять засранец Просин:
— Ты бы, едить твою, мне бы ещё пипетку под говно припасла, – подал первую реплику человек, перемазавший экскрементом казённый подоконник.
В своём последующем монологе он высказал твёрдую убеждённость в том, что интеллект работников данного медицинского учреждения ниже завалинки его родного дома в Ивановке, и от таких дураков он и сам выпишется с удовольствием, пока его совсем не залечили. По мнению дедушки Просина, умные люди давно бы догадались приготовить для нуждающихся в медицинской помощи две нормальных ночных вазы, и тогда бы с анализами не было никаких проблем. Как выяснилось из его дальнейшей речи, копрохулиган не только изгадил подоконник, но и обоссал собственные руки, пытаясь попасть струёй в пенициллиновый флакончик:
– Я не суслик, чтобы свой хер в таку мендь-зюрку запихивать, — закончил он свою филиппику.
Железные аргументы Ивана Просина настолько сразили женщину в белом халате, что она минуты две беззвучно шевелила губами, а затем очень ласково уточнила:
– Дедушка, а для чего вы палочку в говно воткнули?
— Так, постой, значит этой палочкой…
И потомственный крестьянин Иван Просин, всю свою сознательную жизнь лечившийся только домашними средствами, и посещавший в свою бытность на этом свете ватерклозет не чаще, чем среднестатистический красноярец Третьяковскую галерею, начал логически рассуждать вслух, собственным умом доходя до хитрой технологии сдачи медицинских анализов.
Медсестра завыла нечеловеческим голосом и выбежала вон.
— Что же ты, зараза, сразу толком всё не объяснила – завопил в отчаянии вслед несчастный старик.
В ту же секунду в коридоре раздался взрыв дикого хохота.
Мы уже смеяться были не в состоянии и лежали на койках тихо, как рыбы на суше – выкатив глаза и беззвучно раскрывая пересохшие рты.