«Первое свободное», «они выросли без «совка», «они не знают, что такое партком» – сколько было комплиментов авансом роздано поколению нынешних 20-летних! И где они? Покажите мне их свободу!..
А свободе их попросту не научили.

Наблюдая их все чаще – на работе, в быту, – я поражаюсь их конформизму, способности подстраиваться и растворяться в среде. По степени подобострастия и лояльности начальству они чем-то напоминают комсомольцев 80-х: те, однако, чаще притворялись, держа фигу в кармане, – эти растворяются без всякой задней мысли: лепи что хочешь.

Новые индивидуалисты?

«Публицистика, резонерство, практика культурной провокации, которыми славилась «Афиша», уступают место размышлениям о Еде…» Они и вправду лучше образованны, в первую очередь это касается знания иностранных языков; рискну, однако, сказать об их неспособности к абстрактному мышлению как о наиболее характерной черте поколения.

Нам говорили: «Они индивидуалисты, каждый сам по себе». 

Самый яркий образ этого поколения за последние пять лет – движение «Наши». 70 тысяч «наших» на улицах Москвы в одинаковых майках – вот мы и увидели этих индивидуалистов.

Но ведь есть среди них и другие, да?


…И тут почему-то я вспоминаю журнал «Афиша» – конечно, эту ее заглавную фоторубрику «Люди» – и задаюсь вопросом: почему все эти


люди в шапках с помпонами, люди в носках полосатых, в системный горошек, люди лысые, люди с досками для скейтборда и люди на распродажах;


эти веселые малыши, от 17 до 25 лет, Иваны и Сони, Лены и Катерины (именно Катерины, а не Екатерины – в этом сокращении есть какое-то мещанское отзвучие, которое Набоков, будь он жив, непременно бы высмеял);


все эти будущие дизайнеры и фоторедакторы, администраторы и банкиры, брызжущие своей свободой, раскованностью, независимостью, –


почему все они при первом столкновении с русской действительностью оказываются совершенно беспомощны?


«Афиша» в связи с поколением 20-летних упоминается никак не случайно: журнал появился в 1999-м, когда первому «свободному поколению» было 12–14 лет; это был самый умный и массовый журнал из глянцевых.


В большей степени, чем какое-либо другое развлекательное СМИ (не беря в расчет, конечно, телевидение), «Афиша» формировала ценности поколения 20-летних. И именно в «Афише», как в зеркале, наиболее полно отразились распространенные этические и идеологические заблуждения 1990–2000-х.


Идеи глянцевых журналов и в 1999-м, и сейчас формулируются так, что хочется, как писал Чарльз Буковски, «блевать себе на ботинки».


«Журнал для молодых», «для тех, кто хочет знать больше», «журнал семейных ценностей», «для тех, кто интересуется жизнью» – на сто тысяч глянцевого говна ни одной идеи, которая апеллировала бы к личности читателя, а не к возрасту, полу или размытому социальному статусу.

А вот «Афиша» была рассчитана на личность. Сверхидея журнала сегодня, спустя 10 лет, видится так: скрестить материальное потребление и духовное, сделать умное модным, а потребление разумным.


«Афиша» первой соединила то, что называлось «интеллигентность», с элементами буржуазной жизни. Концептуальная новизна была в том, чтобы одинаково глубоко и страстно писать о литературе и о еде.

Хороший салат стоит Сартра! Мы, как бы говорил журнал, не лишаем себя радостей быта, от продуктов можно получать не меньшее эстетическое наслаждение, чем от книг.


И это было здорово – оттого что не было лицемерия.

При этом создатели «Афиши» были достаточно жизнелюбивы и ироничны, чтобы, подобно интеллектуалам 60-х, которые «отторгали быт», отторгнуть со смехом этот натужный «духовный мир советского интеллигента», который был духовным лишь за неимением другого, духовный по бедности.


Именно потому в 90-е вся «духовка» так неожиданно быстро испарилась (а казалось, их миллионы!) – потому что девять десятых всех этих «интеллигентов», дорвавшись до потребления или, напротив, обнищав, превратились в заурядных обывателей, которые напрочь забыли о Сахарове и Лихачеве.


А «Афиша»-то как раз при всем демонстративном удовольствии от потребления попыталась остаться духовной – «насколько хватит сил», без натуги, но и без самообмана.


Но чем особенно интересна «Афиша» – тем, что ее концепция была воплощением главной этической модели 90-х, точнее, того этического суррогата, который возник сам собой еще в конце перестройки: «много красивых и хороших товаров превращают тебя в свободного человека».


И как в «Афише», так и в государстве 90-х считалось, что «специально учить свободе не нужно» – обучение ей происходит само собой, по мере материального насыщения.

Реформы 90-х, как и всякие реформы в России, дают совсем не те результаты, какие ожидались: как выяснилось, обилие товаров и информации, свобода покупать – не делают человека свободным.

А сознательно учить свободе – как в «Афише», так и в самом государстве – одинаково считалось дурным тоном.

Гайдар рассказывал, как в 1992-м осторожно предложил Ельцину: «Может, стоит разъяснять людям, что происходит, новые ценности формировать?». БН в своей манере ответил: «Чтааа? Новый агитпром? Не будет этого!»

Вот-вот. Испугались пропаганды, и поэтому о самом важном, что настало в 91-м, – о свободе – у нас никто толком не писал и не говорил.


В 90-е людям дали свободу – идеологическую и экономическую, – но не сопроводили ее соответствующим мировоззрением.

Отвергнув прежние ценности, новых не предложили. Не сформулировали отношение к свободе как к духовной, а не только как к материальной ценности.


Давать идейное и эстетическое обоснование жизни в условиях свободы – вот в чем была задача интеллигенции 90-х, и задачу эту она позорно не выполнила.


Именно поэтому поколение 20-летних так быстро проиграло свои свободы – оттого что никто не объяснил им, что это и есть самое важное.


20-летние на rendez-vous


Рассмотрим, однако, социальный образ современного русского интеллектуала (из поколения 20-летних; по аналогии с их главным журналом назовем его «афишель»): широко информированный, активно потребляющий, однако при этом лишенный ярко выраженного личностного начала, Я-личности; тип социально пассивный, а точнее сказать, социально отсутствующий.


Этот образ сопоставим с рядом общемировых социальных образов человека информационной, постиндустриальной культуры – фланёр, турист, бродяга, игрок, – однако обладает и рядом специфических русских черт. Перечислим наиболее характерные из них.


1. Внеполитичность. Не путать с аполитичностью; внеполитичность – это не сознательное отторжение политики как технологий, а существование вне политики как объективной реальности. Не обладая элементарными политическими навыками, эти люди не независимы от политики, а бессильны в отношениях с ней.


Если учитывать особенности русской матрицы, где политика (власть) всегда определяла экономику, а не наоборот, эта «внеполитичность» оказалась крайне опасной штукой.

Существо «вне политики» очень быстро из субъекта политической жизни превращается в объект.


Без базовых демократических знаний и убеждений (свобода, право, etc) более внушаемые превращаются в «Наших», а менее внушаемые выталкиваются в гетто потребления, как можно дальше от политики, – чтобы не мешали.


2. Отсутствие культа труда. «Для свободы надо много трудиться» – опять же никто этого внятно не сказал в 90-е годы.


Как заметил кинокритик Д.Дондурей, за 10 лет у нас не было снято ни одного сериала, в котором бы герои работали. В 90-е России предстоял не только технологический, но и социальный рывок – а ни одна эффективная экономика не обходилось без культа работы.


Труд – главное преимущество свободных: только свободные люди способны трудиться эффективно. Вместо культа работы возник довольно однобокий культ учебы: учеба ради учебы, образование как самоцель.


В результате в сознании афишеля труд почти не связан с понятиями «удовольствие», «самореализация», «самостоятельность», «сверхусилие», а только с понятием «карьерный рост» или, допустим, «каторга».


3. Эстетическая всеядность. «Я, в общем-то, слушаю все – от попсы до классической музыки» – очень типичное заявление 20-летних, как бы призванное даже подчеркнуть толерантность сознания.


Они слушают, смотрят и читают все.

Их принципиально приучали к тому, что «нет плохой музыки» или «плохих книг», просто «каждому свое», «кому что нравится», «на вкус и цвет товарищей нет» и прочие аргументы из набора продавца.


Эта толерантность была крайне важна как противовес советской агрессивности эстетических суждений, кто спорит? Но она же дала и обратный эффект: неспособность выносить личную оценку, личное суждение по поводу услышанного, увиденного, прочитанного.


Можно даже говорить об отсутствии простого инстинкта на уровне «мое – не мое», «хорошо-плохо», «нравится – не нравится». Этим и объясняется отсутствие у большинства 20-летних эстетических убеждений: вкус ведь есть почти инстинктивный выбор между «своим» и «чужим», а здесь инстинкт был с самого начала задавлен огромным объемом информации, «мнениями экспертов», скоростью смены трендов.


Личное отношение к чему бы то ни было таким образом вытеснялось, подавлялось, глушилось на раннем этапе формирования личности, что породило неспособность делать выбор в принципе.


4. Линейность, клишированность мышления. «Понимаете, мы хотим рассказать историю», – твердила мне девушка-фоторедактор в одном глянцевом журнале.


Этот голливудский прием – любое историческое событие, жизнь крупной личности или общемировую идею превращать в story – сегодня распространился на способ мышления вообще – линейный, однообразный. Мышление в режиме story.


У Борхеса есть рассказ, «Фунес, чудо памяти», о человеке, который после несчастного случая обрел феноменальную память. Я позволю себе длинную цитату:

«Он без труда изучил английский, французский, португальский, латинский. Однако я подозреваю, что он был не очень способен мыслить. Мыслить – значит забывать о различиях, обобщать, абстрагировать. В загроможденном предметами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непосредственно данные».


Вот: мир, загроможденный подробностями. Ровно все, что сказано о Фунесе, можно отнести к особенностям мышления поколения 20-летних: ведь на чем настаивала «Афиша» и ей подобные? Именно на различиях – приспособлений, примочек, гаджетов, короче говоря, на разнице между предметами одного рода.


В результате главная психологическая привычка 20-летних – подразделять, а не снимать границы. Здесь и ответ на вопрос о неспособности к абстрагированию, обобщению.

Зато у них есть профессионализм.

Это понятие как центральное для поколения 20-летних рассмотрим отдельно.

Заурядный – вместо заурядника

Профессионализм – ключевое слово 90-х и 2000-х, его главная идея, в своем роде заменившая в России идею свободы.

В начале 90-х шесть умных человек произнесли слово «профессионализм».


Потом 66 не самых умных людей это повторили.

Потом это слово повторили тысячи бездарностей, которым надо было что-то повторять: «Просто надо быть профессионалом…налом….оналом» – и пошло-поехало.


Слово в России от неумеренного употребления имеет свойство забалтываться и обозначать уже все что угодно, теряя первоначальный смысл; таким образом, слово уже не столько проясняет суть предмета, сколько его скрывает или искажает.


Так в России уже бывало со словами – «социализм», «коммунизм», «демократия», «гласность», «перестройка».


Почему-то профессионализм в России сразу противопоставили творчеству, самостоятельности, поиску.

Абсурд. Как? Почему?


Профессионализм – вещь необходимая, но никак не самодостаточная.


В 90-е годы в России понятие «профессионализм» как узкоспециализированное знание было жестко противопоставлено прежней советской «широкой эрудированности», знанию обо всем и ни о чем.


Эрудиция была проклята, специализация восторжествовала. Хотя уже в 60-е социолог Маршалл Маклюэн («Понимание медиа») предупреждал, что время «специалистских» знаний закончилось: то была неотъемлемая черта прежней, письменной, гуттенберговой эпохи, тогда как в новую, информационную эпоху от человека требуются скорее навыки художника – способность воспринимать мир целокупно, системно, образно.


Истина подвижна; Россия же, обезьянне и некритически перенимая с Запада какие-либо понятия, на долгие годы возводит их в статус непогрешимых.


Потрясающе, что «профессионализм» в России сегодня обернулся абсолютной догматичностью мышления, тотальным воспроизведением, клонированием уже существующего, неспособностью отступать ни на шаг от заученных правил, с аргументацией «так не делается ващще!».


В то время как изначальное понятие «профессионализм» включает в себя не столько способность соблюдать чужие правила, сколько, опираясь на знания, создавать свои, а стало быть, нарушать правила (в особенности это касается творческих профессий).


Правилам учат, чтобы их нарушать, потому что иначе невозможно движение вперед, – вот на самом деле что такое профессионализм.


Пытаясь объяснить причины искажения в России понятия «профессионализм», мы опять упираемся в отсутствие у русских профессионалов базовых представлений о свободе как о фундаментальной ценности, основе мировоззрения.


Профессионал без врожденного чувства свободы есть робот-вредитель. Есть старинный театральный анекдот. Для имитации шума толпы массовка в театре обычно повторяет вразнобой фразу «Что говорить, когда нечего говорить?».


Однажды массовку набрали из пожарной части: пожарные эту фразу отчеканили хором, громко, в единую глотку. Это и есть разница между профессионализмом русским и нормальным.

Неверно понятый «профессионализм» дает удивительные плоды.


Отучившись за границей (говорю о той сфере, которую знаю), такие профессионалы мучительно создают в России 151-ю версию журнала «Отдохни или сдохни!» (в этом месте нажал на соседнюю клавишу, и получилось «дурнала» вместо «журнала». По-моему, так и надо оставить).


О вкусной и здоровой

Французский публицист Жорж Нива, ученик Андрея Синявского, писал в «Синтаксисе» еще году в 82-м, что надежды на постепенную эволюцию советского режима обречены (это была популярная идея самиздатовская – что с каждым новым поколением режим сам будет мягчеть) по одной причине: советская элита – потенциальный двигатель перемен – в массе своей не имеет убеждений.


Жалкая, сервильная, услужливая, в наследство от СССР доставшаяся, она действительно их не имела – убеждения ведь воспитываются действиями, поступками, а не разговорами на кухне и даже не топаньем за гробом Сахарова.


В 90-е была возможность сформулировать новые ценности для поколения 20-летних: этого не случилось. А без убеждений, без базовых представлений о свободе, как мы видим, все остальные свободы, производные – образование, возможность летать за границу или пользоваться товарами и услугами, – ничего в сознании принципиально не меняют.


Отвергнув прежние ценности, новых, фундаментальных не было предложено поколению 90-х.


Образовавшуюся пустоту заполнили готовкой.


…Сегодня та же «Афиша» стремительно «едеет» (по аналогии со словом «левеет» или «правеет»). Публицистика, резонерство, практика культурной провокации, которыми так славилась «Афиша», стремительно уступают место размышлениям о Еде. Ей посвящены сегодня диалоги, монологи, диспуты, целые темы номеров журнала.


Когда-то это было революционно – сегодня смотрится нелепо: как можно столько внимания уделять жратве? Не имею ничего против плова, но, извините, когда ньюсмейкером месяца становится человек, написавший книгу о приготовлении плова, мне все ясно про иерархию ценностей в журнале и стране.


Философия аполитичности и наслаждения бытом, культ накопительства, не подкрепленные идеей свободы, ценностями свободы, – заводят человека в ожидаемый тупик.

Возникает эта типично русская проблема – «мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?». И шутка в духе «на хлеб ее, что ли, намазывать?» удивительно точно соотносится с другим выражением, тоже очень русским: «хлебнули свободы».

Хлебнули – и будет.


Теперь хлебните плова, откушайте неаполитанских вафель с ванилью или с чем там еще.


…Показательно, однако, как различаются январские номера 2008-го «Афиши» и «Эсквайра»: «Афиша», как всегда, пишет о грядущих развлечениях, а «Эсквайр» целиком посвящен теме свободы. «Эсквайр» – журнал другого поколения, следующего за «Афишей»; разница между «Эсквайром» и «Афишей» – как между Герценом и декабристами.

Поразительно, что январский номер «Эсквайра», целиком состоящий из цитат, посвященных теме свободы и рабства, стагнации и прогресса, которые держат в виде плакатов известные люди, при всем при том напичкан рекламой.


Неслыханное, казалось бы, нарушение бизнес-стратегий: все журналы в январе стараются быть чуть гламурнее, чуть проще, не заметить наступления Нового года в нашем медиасообществе считается самоубийством.


Однако вот он вышел – мужской глянцевый журнал, целиком посвященный абстрактным ценностям, – и мир не рухнул; всего-то в журнале слов не более двухсот, а сказано очень важное.


И нет при этом противоречия между абстракцией и рекламой, между свободой и гламуром (вот и Тина Канделаки тоже держит плакат со словами), нет даже противоречий между якобы окончательно тупеющим к Новому году потребителем и серьезностью темы.


А как говорить о свободе, вы спрашиваете?.. Как ей обучать?

А вот как.