"Слышь, а моя-то, знаешь чего?" - слышалось из предбанника ЦПУ во время разводки мотористов.
"Красивая, падла. Как глянул ей в глазищи, так внутри всё аж вообще", - звучало на пяти углах.

Все разговоры были теперь только о совах.

Третий помощник хвастался, что новая сова хочет выклевать ему глаза, поэтому он спит в тёмных очках; кормил он её из ножниц.
Сова стармеха летала по каюте и какала в разные стороны; палас он вызвался чистить сам.  
Боцман ходил с разорванной губой и отрицал тот факт, что хотел поцеловать сову.
Артельщик кормил свою курицей и говорил, что так будет лучше.
Старпом не вылезал из каюты. Из-за двери слышалось его нежное курлыканье.

Откуда на пароходе совы? - спросите вы. А вот откуда.


Нам не очень везло в этом завозе. Сначала спятил четвертый механик. Вахтенный матрос пришел будить четвертого и застал того во время диалога с мамой: четвертый механик звонил домой из рундука, приложив к уху маленький походный утюг. Парня оставили в психбольнице Камчатского Петропавловска.

Еще перед этим у нас произошло смещение насыпного груза (угля), и пароход чуть не сделал оверкиль, причем шансов у экипажа было немногим больше, чем у того самого насыпного груза: Море, довольно холодное на ощупь, брыкалось и пенилось, а у старенького "броняги" заклинило шлюпочную лебёдку по левому борту. С правого же сигануть в воду было невозможно, потому что крен был именно на левый борт, и ветер дул тоже слева, чем немного поддерживал судно в остойчивом положении. В качестве шанса оставались еще плотики, но вода, как уже говорилось выше, была довольно холодной на ощупь, а само море вело себя нехорошо. Поскольку ни на шлюпки, ни на плотики надежды не было, экипажу было велено собрать одеяла и прийти вместе с ними в столовую команды. Мы просидели там часа три, рассуждая на тему мореходных качеств одеял, а потом ветер стих, море успокоилось, и судно с креном в 20 градусов подошло к рейду Петропавловска.

Потом экипаж чистил трюма от угольной пыли, чтоб принять в них генгруз на Магадан: кухонные гарнитуры, мешки с мукой и сахаром, водку и портвейн "777".

А потом стармех.

Стармех, спортивный некурящий мужчина лет сорока, половину рейса искал себе физических нагрузок и в конце концов наткнулся на них левой бровью. Руль у заржавленного велотренажера держался кое-как, а дед потянул за него изо всех нерастраченных сил. Я шла, подобно бладхаунду, по кровавому следу. Стармех сидел в кресле как живой, но было ясно, что его насмерть застрелили в переднюю часть головы из чего-то крупнокалиберного.

Я попятилась назад, чтоб не подумали на меня. Вторая мысль была такая: "Как я отчищу палас?" Каюта стармеха была моим объектом. Каюта капитана -тоже. Вскоре их так обосрут совы, что дедова кровища покажется фигнёй: ковровое покрытие в каютах комсостава было красное, кровь стармеха - тоже не голубая, зато совиное говно - белое-белое.

- Подожди, - сказал труп стармеха и вставил в дыру над глазом вафельное полотенце.
- Ыыыыы, - сказала я.
- Доктора позови.
- Ы-ыыы, - сказала я и куда-то пошла. Потом случайно свернула на трап и поднялась в радиорубку.

Раньше мы с радистами были друзьями и часто играли в "тыщу". А теперь, увидев меня, начальник рации вздрогнул и машинально поискал глазами тяжелое. Дней десять назад, делая приборку в радиорубке, я выбросила за борт продолговатую железяку, оказавшуюся запчастью от починяемого локатора. Запчасть стояла рядом с мусорной корзиной, набитой факсимильными картами погоды, и выглядела так, как будто не влезла в мусорку.
Выкидывая железяку, я ругалась на радистов за то, что они не выкинули её сами: железяка была неудобной.

- Лора, - сказал второй радист, - ты знаешь, сегодня ничего лишнего у нас нет.

Я жестами показала, что нужно объявить по трансляции докторину.

Её звали Лена, и у неё были очки. Больше ничего не могу про неё сказать. Впрочем, нет: она была педиатром из Новосибирска. Всё.

- Тебе плохо, Лора? - обрадовался начальник рации.
- Там стармех сидит без башки практически, - сказала я.
- Ты выкинула ее за борт? - автоматически съязвил начальник, делаясь серьезным.

Стармех зашил себе бровь сам. Лена принесла ему штопальный набор, а зеркало у него и так было.


В общем, как говорил Розенбаум, "вечерело". Пароход наш усиленного ледового класса еще утром вышел из Магадана и направил лыжи в сторону Анадыря. В трюмах ехали товары народного потребления, а поверх трюмов - привязанные к крышкам крупные грузовые автомобили. Они были определенного военного цвета, но неясного мирного назначения: списанные "Уралы" количеством в десять штук, не один год простоявшие где-то в сопках, без колёс, моторов, стёкол и сидений, понадобились кому-то в столице Чукотки.

Была очень хорошая погода. Чайки отстали. Вода не вскипала, не пенилась и не била пароход в морду. Она была гладкая, тихая и лиричная, как её озёрные сестры. Шум судового двигателя дополнял картину, не портя её. Экипаж почти в полном составе - за исключением тех, кто непосредственно вёл его в Анадырь - вышел на палубу и развесился вдоль лееров, наблюдая благодать. И, как всегда случается посреди благодати, тянуло посмотреть в небо. Кто-то посмотрел в небо и сказал:

- Уйопт.

Над пароходом молча кружили сухопутные птицы совы. По их растерянным лицам, напоминающим в профиль молодую Анну Ахматову, было ясно, что они близки к нервному срыву.

- Глюк какой-то, - сказал боцман.

Совы были явно того же мнения.

Охота продолжалась недолго. Заспанные птицы, продрыхшие перегрузку родных "Уралов" с сопок на причал, а затем с причала на пароход, к вечеру вылетели пожрать. А тут - такое. Увидев, что с мышами и привычной топографией вышел необъяснимый казус, совы сдавались почти без боя. Полетав немного над баком, они по очереди возвращались куда-то под капоты "Уралов". Доставали их оттуда руками, передавая друг другу брезентовую рукавицу ГЭСа.

Сов хватило не всем. Их было 17, а экипаж на броняге - 30 человек. Кто-то сову не захотел, отдал мне, а я подарила её стармеху - из жалости. У третьего помощника оказалось сразу две штуки, но одну у него забрал чиф. Боцман сказал "идите вы все на хуй" и пошел в надстройку, укушенный совой, но крепко прижимая ее к животу. Второй и третий механики долго мерялись своей дичью, но самая большая и коричневая оказалась у артельщика. Еще штуки четыре поделили меж собой мотористы. Часть сов разобрали матросы, а капитану ни одной не досталось: он снисходительно пронаблюдал ловлю со стороны, сказав, что всё лучшее - детям.

И настала ночь. И кончилась ночь.

И настал день.

Ласточкина заявила: "Хотите сов - жрите без мяса". Всю обедешнюю норму скормили птицам. Сововладельцы пёрлись на камбуз тучными стадами и выпрашивали у Ласточкиной кусочек оленя.

Третий помощник, не желая клянчить, накормил сову купленной в Магадане копченой колбасой, и к вечеру сова умерла. Горе третьего было безмерным. Утешил его вахтенный матрос, подарив ему свою сову: она была сильно злая и матрос её боялся.

На следующий день чиф сказал артельщику выдать на камбуз столько мяса, чтоб хватило всем, а не только птицам. Ласточкина положила дополнительную оленью ногу на край разделочного стола, и каждый кормящий сам отрезал от неё совиную дозу.

На пароходе началась другая жизнь. В столовой команды пылились нарды. Лица завтракающих мужчин были отстраненно-нежными. Третий помощник, привыкший спать в тёмных очках, днём носил их на голове, чтоб в любой момент они были под рукой. Очки пригодились ему в Анадыре: без них он не смог бы выполнить распоряжение капитана, потому что там было слишком ярко от снега.

Я убирала после завтрака со столов кают-компании, случайно выглянула в лобовой иллюминатор и поняла, что у четвертого механика появилась замена. На баке, растопырив руки, спиной к моему аспекту стоял кто-то из наших моряков. В растопыренных руках неопознанного члена экипажа была какая-то тряпка. С тряпкой в растопыренных руках он был похож со спины на пародию Ди Каприо, но "Титаник" тогда еще не сняли.

- Лор, ты чего? - В кают-компанию зашел опоздавший на завтрак электромеханик.
- Там еще кто-то чокнулся, - сказала я, - мы все скоро спятим, никого не останется.

Электромех мельком глянул в иллюминатор.

- Это третий. Сову ловит. Мастер ему сказал. Дай масла, а?

Я не могла оторваться от панорамы за окном. Теперь я увидела.

Огромная полярная совища, почти неразличимая на фоне заснеженной панорамы, сидела на баке и, как впередсмотрящий, пялилась в даль. Третий крался к ней с телогрейкой в руках. Он подкрался уже совсем близко. Сова была ему где-то по пояс. Как раз в тот момент, когда она почуяла за спиной неладное и обернулась проверить свою интуицию, третий совершил бросок телогрейкой и утрамбовал под ней гордую арктическую птицу.

- Один-ноль, - сказал электромех, - дай, пожалуйста, масло?

Побеждённая, но еще брыкающаяся сова тем временем была доставлена в надстройку и впихнута в капитанскую каюту, где сразу же взлетела на стол и принялась клацать зубами.
Башка у неё была размером с любую сову из тех, что были пойманы раньше. Клюв - большой. Ноги - ярко-жёлтые, большие, с когтями. Когти - хорошие. А потом сова растопырила крылья, глянула на нас злыми глазами, и мы все выкатились из каюты капитана. Включая капитана.

Четыре дня мастер жил в пустующей лоцманской каюте размером с кровать. Кроме кровати, там был еще столик. Больше ничего там не было, не считая спасательного жилета.

Четыре дня мастер ходил в одной и той же рубахе, не решаясь переодеться в спасательный жилет. От рубахи начинало пахнуть. Мастер ходил, незаметно принюхиваясь к себе, и время от времени заглядывал в свою каюту, занятую совой. Сова ела вбрасываемое мясо, гадила на капитанский стол и его окрестности и щелкала клювом, способным раздербанить белого медведя. Мастер сквозь дверную щель обозревал обгаженные просторы своих апартаментов и уходил скитаться.

Экипаж с увлечением наблюдал психологический поединок между капитаном и капитанской совой. Делали ставки. Многие считали, что капитан продержится еще дня три. Выиграли те, кто ставил на более скорую развязку.

Была среда и смена постельного белья. Я разносила по каютам пачки простыней. В коридоре встретился третий помощник. Он предложил попить кофе, что было довольно удивительно: мы не слишком ладили. Оказалось, третьему хотелось пожаловаться на судьбу, а все нормальные люди сидели по каютам со своими совами. Я зашла. Третий рассыпал кофе по стаканам. На пароходах почему-то пили кофе стаканами.

В застекленной книжной полке третьего помощника, заложив руки за спину, туда-сюда ходила сова. По насупленной физиономии совы было видно, что так просто она всё это дело не оставит. Третий приблизил лицо к полке, и сова метко клюнула его в глаз через стекло. Третий мстительно показал сове язык. В ответ сова нагадила в полку. Гуана там было уже много: чувствовалось, что сова была посажена в тюрьму не сегодня.

- Задолбала вконец, - сказал третий, - научилась под очки клевать, - и показал небольшую ссадину под глазом.

Но дело было даже не в этом. Как оказалось, капитан, которому надоело сиротствовать в лоцманской, решил вернуться в свою каюту, освободить которую от совы надлежало всё тому же третьему помощнику.

- Говорит, у тебя уже опыт есть, - скулил третий, - а у меня, между прочим, двое детей дома.

С того дня мы с третьим стали приятелями. Ведь это я посоветовала ему осуществить эвакуацию полярной совы, нарядившись в КИП-8. Кто не в курсе, это такой специальный блестящий противопожарный костюм для работы в задымленных или загазованных помещениях. Внутри КИП-8 человек чувствует себя почти в полной безопасности, а снаружи выглядит довольно жутко. К костюму приделаны баллоны с воздухом, а вместо головы у него - герметичный шлем а ля "марсианские хроники".

В общем, третий помощник, сверкая и шаркая, совершенно спокойно зашел в каюту капитана. Шокированная сова даже не сопротивлялась, потому что не знала, куда клюнуть. Так, с открытым ртом, она и была вынесена из надстройки и депортирована на бак, где еще минут пятнадцать после ухода блистательного третьего помощника сидела, озираясь по сторонам. А потом, придя наконец в чувство, расправила белые-белые крылья и полетела рассказывать своим родственникам про то, как была захвачена в плен злыми людьми и как добрые инопланетяне спасли её, даровав волю.

Остальных сов выпустили на обратном пути на подходе к Магадану. К тому времени отцовские чувства членов экипажа как-то постепенно сошли на нет, уступив место нормальной человеческой рассудительности: после Магадана обещали наконец Владивосток, затем - ремонт во Вьетнаме, а куда, к чёрту, с совой во Вьетнам переться.
Жёны, как одна, сообщили мужьям, чтоб сову в дом переть не вздумал, поэтому для птиц всё закончилось относительно хорошо. Кроме той, что в самом начале скончалась от купленной в Магадане копчёной колбасы. Так что 15 сов было репатриировано в родные под-магаданские сопки, мимо которых очень близко проходил наш броняга.

А еще одна сова осталась. У стармеха. Сову звали Филя, и стармех был с ней очень дружен. Филя сидела на дедовой голове, пока тот работал за столом, и ковырялась у себя подмышками. Весь рейс Филя чирикала, как воробей, и только на рейде Владивостока, будучи упакованной в картонный ящик из-под печенья "Утреннее", сказала оттуда нормальное совиное "угу".

А потом помолчала и сказала "угу" еще раз.

Тут и рейдовый катер подошёл.