[менее чем через трое суток после этого момента]

Судебный процесс окончится, не успев начаться. На всё про всё уйдёт минут десять-пятнадцать, не больше.
– Бла-бла-бла-бла-бла, признаёте ли вы себя виновным? – спросит судья.
Трое обвиняемых, стоящих перед ним и утративших последние остатки рассудка, не задумываясь, ответят почти хором, что не имеют никаких возражений и, несомненно, проходят по всем пунктам.
– Всё, что было сказано – это про нас, – заявят они. – Так что, получается, мы в полной жопе.
– Что верно, то верно, – благодушно согласится судья. – На меньшее и не рассчитывайте за ваши ужасные преступления. Если хотите знать моё личное мнение, это не для протокола, то вы – настоящие чудовища. Животные. Мрази, которых следует линчевать прямо в этом зале.
Подсудимые без сил рухнут на свою скамью и заплачут. Один из них, Размазня, возможно, даже в голос. В зале поднимется ропот из-за высказывания судьи, понятого буквально. 
Размазня заберётся под адвокатский стол и оттуда будет, сдерживая тошноту, наблюдать, как Карла и Рыжего медленно разрывают на части десятки рук. Мучимый спазмами, вне себя от страха, он не сразу поймёт, что его убежище перевёрнуто, а вокруг – только демонические глаза. Лица людей, забрызганные кровью его друзей, покажутся ему искажёнными яростью гримасами карнавальных масок, а их бессвязный рёв пробудит в его памяти давно забытые детские кошмары.
Когда Размазню поднимут над головами и вынесут на улицу к толпе, он начнёт кричать, и будет кричать даже тогда, когда услышит треск своих рвущихся сухожилий.
А потом он перейдёт на визг.

[примерно четыреста семьдесят лет назад]

Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм внезапно остановился посреди улицы. Он только что понял. В его голове суматошно носились формулы реакций и молекулярные модели невесомо вращались в пространстве, давая ему возможность отчётливо рассмотреть каждый нюанс и выявить взаимосвязь элементов. Всё, что до сих пор лишало его сна и аппетита, наконец, было разгадано. Он забыл, куда шёл. Все его потребности свелись к неодолимому желанию как можно быстрее вернуться в свой рабочий кабинет, запереться и воссоздать там своё озарение, пока это открытие ещё сохранялось в его голове во всех деталях. Толчок случайного прохожего заставил его перейти от мыслей к делу.
Тем же вечером в дом Герхарда и Хелены прибежал мальчик, передал своим высоким торжественным голосом послание доктора и исчез. Герхард сел на лавку и принялся натягивать левый башмак с до прозрачности стёртой подмёткой.
– Может, тебе не стоит идти? – с не скрываемой озабоченностью в голосе промямлила Хелена.
С правым башмаком в руках Герхард замер и долго смотрел ей в глаза. Так, как только он, её ненаглядный Герхард, умел – прямо и без малейшего выражения.
– Ведь можно как-нибудь обойтись и без этого, – продолжала Хелена. – Мы не настолько нищие. Этот месяц мы как-нибудь протянем, а потом, когда родится маленький, уж выкрутимся как-нибудь.
– Нам нужны деньги, – пробубнил Герхард.
– Ты найдёшь другой способ заработать. Все находят – и ты ничем не хуже остальных. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Не ходи к нему, пожалуйста.
– Парацельс обещал сто крон. И к тому же, я уже давно сказал ему, что согласен.
Хелена бросилась на колени и обхватила его ноги.
– Не надо, – пищала она, – умоляю, не надо, мне страшно!
– Я должен!
– Нет! Нет!
Герхард оттолкнул её, сдерживая ярость, она снова бросилась к его ногам. Он ударил её. Она упала и выла, протягивая к нему руки.
– Он убьёт тебя!
– Закрой свой рот, сука!
– Он намажет тебя какой-нибудь мазью, и ты посинеешь, а потом у тебя отваляться руки-и-и-и!
– Да не будь же ты дурой!
Герхард развернулся и раскрыл дверь, женщина за его спиной давилась соплями. Он не мог просто так уйти. Эта её истерика вывела его из себя, а он и так последний месяц страдал от долгов и полного нервного истощения. Он представил, как здорово было бы избавиться и от Хелены, и от их будущего ребёнка, получить с Парацельса свои законные сто крон и уехать вместе с Сандрой куда-нибудь далеко отсюда.
В своих мыслях он видел, как закрывает дверь, садится на лавку и снимает левый башмак. Как Хелена подползает к нему, растирая по лицу истерические слёзы, и впивается в его ноги своими крючковатыми пальцами, и, продолжая хныкать, благодарит его, и целует его засаленные штанины. В такой момент Герхард непременно захочет трахаться, но Хелена, в отличие от прекрасной Сандры, на сносях, а значит, ему снова придётся стыдливо онанировать, когда она уснёт. И всю ночь лежать без сна рядом с её распухшим от питания за двоих телом.
Он представил, как вместо этого врежет ей по черепу башмаком, как она поднимет на него свои испуганные и удивлённые свиные глазки. Как он закроет эти опротивевшие глаза новым ударом. Как разобьёт ей ботинком нос и губы. В исступлении он будет колотить её до тех пор, пока не измордует до неузнаваемости, пока не выбьет ей все зубы, пока от ударов его башмака кожа над её лбом не треснет и не съедет на затылок вместе с копной нечесаных волос. Он будет пинать её шарообразное тело. Он растопчет его ногами. Он намажет Хелену равномерным слоем на этот дощатый пол. Он, Герхард, будет с ног до головы заляпан Хеленой, а она – она, наконец-то, господи, наконец-то, перестанет дышать.
Герхард очнулся от забытья и понял, что это была только фантазия. Он по-прежнему стоял перед распахнутой дверью и слышал стенания Хелены у себя за спиной. Сочтя свои грёзы чересчур заманчивыми, чтобы оставить их только в мыслях, он незамедлительно воплотил их в жизнь, даже не отдавая себе отчёта, что с каждым ударом, наравне с ощущением лёгкости и свежести, испытывает странное чувство, что проживает убийство жены снова.
На десять минут его дом превратился в кровавую баню, а потом он шёл по узким тёмным улицам к доктору Парацельсу, неестественно улыбаясь и придумывая, что купит Сандре первым делом на свои сто крон.

[позавчера вечером]

За ужином Йоган прокашлялся и объявил:
– Дорогие Грета, дети и племянник! Сегодня великий день, потому что я, роясь на чердаке, нашёл бумаги нашего прапрапрасторазпрадедушки Филиппа, который жил в шестнадцатом веке и вошёл в историю под именем Парацельс. Это был человек с большой буквы «эф», Грета, дети и племянник, сильная и волевая личность.
Жена Йогана Грета и дети в лицах Клары, Штефана и племянника Юргена слушали главу семьи, затаив дыхание. В ораторствованиях Йогана было так много надрыва и ликования, что не поверить в исключительность его сегодняшней находки было просто невозможно. Но общий восторг от слов этого мужчины происходил не столько от того, что он говорил, сколько от того, как: неудержимые слюни Йогана долетали даже до пятилетнего Штефана за другим концом стола.
– Дедушка Филипп одним из первых подверг идеи древней медицины критическому пересмотру, чем навлёк на себя гнев католической церкви. Но даже попав в опалу, этому великому человеку, потомками которого мы, Грета, дети и дорогой мой племянник, имеем честь быть, – но, повторю, даже потеряв поддержку властей, ему достало мужества приложить все свои силы для того, чтобы внедрить в медицину химические препараты, без которых сегодня совершенно немыслимо полноценное существование человека. Наш героический дедушка отказался от латыни и писал и преподавал только на немецком, оскорбляя консервативные нравы общества. Он совмещал врачебную практику с естествоиспытательством, без его открытий у нас никогда бы не было ятрохимии. И пусть это направление не продержалось больше двухсот лет, мы именно ему обязаны идеей о том, что болезни – не более чем результаты нарушений химического равновесия. Всю свою жизнь до самой смерти дедушка Филипп искал химические средства их лечения. Он искал панацею. До сих пор считалось, что так и не нашёл.
Семнадцатилетний Юрген косил глазами. Одним из них он пожирал маленькую крепкую грудь дочери своего дяди, а другим пялился в самого дядюшку Йогана, который на удивление громко молчал, растянув густые усы над самодовольной улыбкой и готовясь следующей частью своего монолога произвести сенсацию.
– Дорогая Грета! Дорогие Штефан с Кларой и Юрген! Просмотрев документы дедушки, я убедился, что это было заблуждением! Филипп фон Гогенгейм всё-таки нашёл способ вылечить самую главную и самую страшную человеческую болезнь. Перманентную болезнь, болезнь коварную и неизлечимую, болезнь, которая с каждой минутой, с каждым вздохом, с каждым ударом сердца... – Йоган упивался собой и даже вспотел от внутреннего напряжения, – с каждым шагом отнимает у людей силы. Эта болезнь – бытие. Дедушка Филипп открыл, как это ясно из его записей, препарат, способный сразу и окончательно избавлять от этого недуга.
Не сводя глаз с Йогана, его супруга и дети механически доедали остатки ужина.
– В состав этого средства, – говорил отец семейства, – входит всего два вещества, находящихся в соотношении двадцать девять к семидесяти одному. Рецепт производства лекарства настолько прост, что, я прочёл это в дедушкиных заметках, он приготовил смесь в тот же вечер и пригласил для эксперимента добровольца за вознаграждение в сто крон. Средство оказалось таким действенным, что деньги выплачивать так и не пришлось.
Йоган выдержал паузу.
– А теперь главный сюрприз. Штефан, мальчик мой, ну-ка ответь мне, кто сегодня приготовил нам этот замечательный изысканный ужин, сынок?
– Ты, папа, – гордо сказал Штеф.
– Точно, – похвалил отпрыска довольный Йоган и подцепил на вилку остатки бараньего рагу.

[вчера ночью]

Старый двухэтажный особняк отбрасывал в свете уличного фонаря густую тень, в которой затаились трое нервничавших мужчин. Размазня ещё не отказался от попыток отговорить своих подельников от взлома. В конце концов, Рыжий стал ковыряться в замке, не дослушав его аргументов. Мигом сориентировавшись, Карл перешёл к другому углу здания и встал на стрёме, оставив Размазню один на один с его страхом. Единственной причиной, по которой Рыжий с Карлом до сих пор не нашли замену этому вечно сомневающемуся в успехе дела говнюку – его удивительный талант в обращении с клиентом. Уже не единожды, проникнув в чей-нибудь дом и ненароком потревожив невинный хозяйский сон, они становились свидетелями потрясающего зрелища, когда разгневанный и намеренный оборонять своё жилище до последнего мужчина выпускал из рук охотничье ружьё, или кухонный нож, или молоток, стоило только Размазне произнести несколько слов. Любой ронял своё оружие на пол при звуке мягкого, чуть дрожащего, почти женственного – а оттого ещё более холодящего кровь – голоса Размазни, когда он описывал расчленение его детей в абстрактных фигурах речи.
Из замка раздался металлический щелчок, после чего Рыжий, издав нечто вроде «тада-дада-дам», отворил входную дверь.
Ещё на улице они заметили, что свет в окнах горит, несмотря на поздний час, но их это не остановило – по крайней мере, Рыжего и Карла. Они с такими уловками уже сталкивались.
В доме было тихо.
Они обследовали первый этаж, но не обнаружили никаких признаков богатства семьи, что, впрочем, их не особенно обескуражило, им не впервой, они утешатся и барахлом.
На втором этаже тоже никого не было.
– Они, наверное, думают, это очень хитро с их стороны, оставить свет включённым, – гоготал Карл, повсюду расшвыривая предметы мебели и неудержимо доводя себя до умопомрачения. Окрылённые удачей и от души веселясь, Рыжий с Размазнёй гоняли по всему дому, снося в одну кучу аппаратуру и то, что считали антиквариатом, в то время как Карл погрузился в спокойный и методический поиск тайников и сейфов. Наконец, найдя за трельяжем приклеенный к стене конверт с чьей-то заначкой, он сосредоточился на подсчёте выручки, которую собирался утаить от сообщников и, увлечённый этим занятием, не сразу заметил, что в доме воцарилась тишина.
– Эй, парни, чего утихли?
Ответа не последовало.
– Нашли там что-то?
– Нашли, – глухо отозвался кто-то, Карл даже не смог определить Рыжий или Размазня. Он убрал деньги назад в конверт и, спрятав его за пазухой, вошёл в столовую, где эти двое, белые, как зубы негра, стояли возле обеденного стола.
– Что такое, парни?
– Карл. Валим отсюда. Бросаем всё и валим на хуй.
За Рыжего как будто говорил голосовой процессор. Это был неживой, электронный голос без интонаций, чистое и сухое колебание воздуха.
И тут Карл тоже увидел.
На каждом из пяти стульев, придвинутых к столу, лежало по розовой тряпочке. А под столом и стульями подсыхало обширное бордовое озеро.
– Это... – начал Карл, но вместо следующего слова изрыгнул из себя литр выпитого вечером пива.
– Это кожа, – помог ему Размазня. – А вон лицо. И из-под той складки торчат две косички. – Он вдруг хихикнул.
– Заткни пасть, Размазня! Уёбываем отсюда, и как можно скорее!
– Нет.
Оба одновременно повернули головы.
Карл утёр рот ладонью, стряхнул с неё сгусток желчи и сплюнул, по случайности угодив прямо в пустую глазницу бывшего Юргена.
– Сначала вынесем из этой могилы всё, что сможем.
Находившимся в глубоком шоке, граничившим с полной утратой связи с непостижимым кошмаром действительности, Размазне и Рыжему не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться непреклонной воле своего проблевавшегося друга, какой бы дикой и абсурдной она ни была.
Рыжий подогнал фургон к самому крыльцу, а Карл с Размазнёй шустро забили его кузов до отказа предметами интерьера и быта.
Уходя, они захлопнули дверь, чем вызвали порыв сквозняка, от которого бывшая Грета сползла со стула и плюхнулась на пол.

[сейчас]

Инспектор Штраум разглядывает себя в бритвенное зеркальце, сидя за столом в своём кабинете, и, не отрывая трубки от уха, кивает собеседнику на другом конце импульса. На его коротко остриженной голове топорщатся миллионы свежепоседевших волосков.
– Да, – говорит инспектор Штраум, – да, конечно, да, непременно, да, вне всякого сомнения... Слушаюсь, герр Шлезингольц, можете не сомневаться герр Шлезингольц...
Инспектор спокоен: найти и задержать преступников не представляет проблемы. Их видело полквартала. И оперативная группа уже выехала за ними. А он, Штраум, видел то, что они сделали с обитателями особняка. Его голова стала совершенно белой, но сейчас он уже спокоен.
Шлезингольц всё лает из динамика, но инспектор больше его не слушает.
– Мы предадим этих ублюдков справедливому суду. Даю вам гарантию. Скоро. Когда? Не знаю, скоро. Менее чем через трое суток после этого момента. Можете засекать время на своём именном хронометре, герр Шлезингольц, начиная с этой секунды.
Штраум прерывает вызов, отрезая болтовню своего шефа, убирает зеркальце в ящик стола и проводит ладонью по белой щетине на голове.
Это какой-то пиздец, – думает он, – почему никто до сих пор не изобрёл средства от этой язвы в чреве общества?
Штраум уже десять лет служит в комиссариате и всякого понавидался, но то, что он видел сегодня, настолько его потрясло, что он вот уже почти пять часов не может думать ни о чём другом, кроме восстановления своего химического равновесия. Он не знает, откуда эта мысль. Просто пришло в голову. Он не знает, зачем спрятал в свою папку листки с вычислениями, найденные в кабинете Йогана. Мысль о химическом дисбалансе донимает его и мешает думать.
Вот бы найти способ... – мечтает инспектор, бессознательно поглаживая кожу своей папки.